Воспоминания и впечатления - Страница 51

Счастливы были те, революционный инстинкт которых повел их сразу по стезям Ленина.

<1926>

Июльские дни

Грозное движение петроградского пролетариата, части гарнизона и красного Кронштадта, носящее название «июльские дни», движение, приведшее к временному поражению поднимавшейся революционной волны, представляет крупное событие, еще недостаточно проанализированное с точки зрения теоретической и недостаточно описанное в своих внешних проявлениях. Сейчас я хочу ограничиться только несколькими замечаниями и несколькими штрихами. Движение в некоторой степени по самой своей сути осуждено было на поражение. Дело было не только в том, что Кронштадт и Петроград опередили остальной пролетариат, а тем паче более отсталые трудовые массы России, дело в том, что этот временный отрыв петроградского авангарда отражался в нечеткости и внутренней противоречивости самих лозунгов, которые были поставлены даже не Коммунистической партией.

Коммунистическая партия сопротивлялась июльскому выступлению, оно было навязано рабочему центру настроением масс. Какой лозунг мог быть поставлен на знаменах демонстрантов 3 июля? Этот лозунг звучал все время на всех митингах: «Вся власть Советам Рабочих и Солдатских Депутатов».

Но что при тогдашних условиях означало: вся власть Советам? Ведь в этих Советах только Петроград, Кронштадт и немногие представители провинции сгруппировались скольконибудь сплоченно вокруг Коммунистической партии. Советская власть в то время означала — меньшевики и эсеры. Стало быть, объективная цель, которую преследовала вооруженная демонстрация, была принудить правых эсеров и меньшевиков, взять власть в свои руки и расторгнуть свой союз с буржуазией.

Конечно, в иных головах уже мелькала мысль о непосредственном захвате власти Коммунистической партией, но такая мысль огромному большинству казалась, безусловно, преждевременной.

Противоречивость этой позиции на расстоянии видна превосходно. Допустить к жизни громадную вооруженную демонстрацию, успех которой мог быть закреплен только полной победой над врагом, и направить ее к тому, чтобы поставить у власти этого самого врага, — было, конечно, парадоксом. Но, повторяю, парадокс навязан был самой жизнью. Лишь с тех пор, когда большинство в Советах оказалось завоеванным Коммунистической партией, между лозунгом «Полная победа революции» и лозунгом «Советская власть» перестала существовать пропасть.

Я осмелюсь утверждать, что если бы июльская демонстрация проходила под лозунгом более определенным, т. е. лозунгом захвата власти большевиками, то временный успех был бы достигнут безусловно. В течение почти всего < начала > июля Таврический дворец был в руках большевистски настроенных масс, которые рвались арестовать эсеровское и меньшевистское большинство и с удовольствием сгруппировались бы вокруг революционного комитета. Если бы дело было проведено с такой решимостью, с которой оно производилось в октябре, нет сомнения, что Ревком (после кровопролития более свирепого, чем то, которое последовало за вооруженной демонстрацией) захватил бы власть в Петрограде и Кронштадте.

Однако успех этот был бы временным. Если меньшевики в знаменательную ночь 25 октября грозили нам фронтом и провинцией и уверяли нас, что, оторвавшись, Петроград будет затоплен чисто народной реакцией против слишком острых революционных попыток, то в июле они в этом отношении были бы, конечно, правы. Ведь после июльских дней фронтовые части, брошенные в Петроград, пришли в крайне озлобленном настроении; правда, побывав некоторое время в красном Петрограде, они превратились в значительной своей части в грядущих помощников большевиков во время Октябрьского переворота.

Но для этого потребовалось время. Если у Керенского были кое-какие, хотя и слабые, шансы сломить Октябрьское правительство, — то сломить июльское правительство у него были бы значительные шансы. Ведь корниловщина не проучила еще целый ряд самых левых элементов из числа колеблющихся, которых именно движение на Петроград перебросило в наш лагерь.

Необычайно яркое впечатление произвело выступление рабочей делегации в самом заседании Центрального Исполнительного Комитета. Для нас, людей стоявших очень близко к рабочему движению, большинство лиц, вытесненных рабочим миром из самых недр своих, было все-таки ново. Какие-то малоизвестные нам глубины рабочих коллективов всколыхнулись и разыграли эту сцену, предшественницами которой были сцены появления парижских районов у решетки конвента. Я помню какого-то старика, если не ошибаюсь с Путиловского завода, с лицом, изрезанным глубокими морщинами, в очках, совершенно седого, уже согнутого годами, который мрачным басом, раздававшимся во всех углах зала, говорил свою грозную речь, преисполненную революционной энергии. Я помню молодого рабочего в блузе, лет, вероятно, 17-ти, который хотел говорить с кафедры непременно с винтовкой в руках и едва уступил наконец увещаниям Чхеидзе отставить в сторону оружие…

Было какое-то смешение стилей первой французской коммуны и первого столь грозного всплеска коммуны Петроградской. Толпа, окружавшая дворец, была крайне неспокойна. Два инцидента являлись самыми острыми моментами: попытка кронштадтских матросов-анархистов арестовать Чернова и негодующий вопль путиловцев: «Давайте нам Церетели к ответу!» Коммунистам приходилось сдерживать эту народную ярость. Народные массы уже шли под тем лозунгом, который стал логичным в октябре, — «Власть крайней партии коммунистов», а между тем они демонстрировали за то, чтобы власть взяли эти самые Черновы и Церетели.